Юрий Бутусов поставил спектакль о чудовище по имени Театр. Чтобы ни у кого не осталось сомнения, Бутусов говорит об этом со сцены прямым текстом. Он вообще весь вечер на арене: открывает спектакль, закрывает каждое действие, а их четыре (и длится все больше четырех часов), пляшет как безумный и исполняет роль огня. Как и всегда, Бутусов собирает спектакль из впечатляющих сцен, нанизывая их на сюжет, как бусины на нитку. У него накипело за годы в театре, и теперь он высказывается сразу про все — про предательство (тщеславная румяная дурында Заречная предает Треплева не моргнув глазом), про воображение, которое хуже рабства, про страх собственной бездарности, в конечном счете про то, о чем Заречная говорит в финале: «Умей нести свой крест и веруй». Шутовской крест, опутанный иллюминацией, с самого начала торчал на заднем плане — но до финала казалось, что это не всерьез. Оказалось — еще как всерьез, хотя чеховский сюжет затоплен шутовством. Актеры не играют «Чайку», а играются в нее: входят в эпизод, перешагнув порог двери или вступив в черный квадрат, — и, отыграв, смешиваются с монтировщиками или наблюдают за коллегами. Это не просто тотальный театр — это еще и антология театра: атмосферные сцены сменяются истерикой, истерика тотчас же вышучивается; аллюзии на Аркадия Райкина сменяются самопародией, одну и ту же сцену играют на разные лады; а то вдруг артистка Дровосекова ни с того ни с сего ­принимается танцевать невероятный какой-то танец, и это «ни с того ни с сего» чрезвычайно органично спектаклю, в котором каждая вторая сцена поразитель­на, но без каждой третьей, в принципе, можно обойтись. Но есть по крайней мере четыре сцены, без которых никак. Когда Тимофей Трибунцев от лица Треп­лева спокойно и убедительно требует новых форм. Когда Денис Суханов в роли скользкого человека Тригорина плачет, говоря о писательстве как о смертном приговоре. Когда Треплев приходит к убеждению, что «человек пишет, не ду­мая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души». И финальная, где Треплеву является Нина (лучшая, на мой взгляд, роль Агриппины Стекловой). Бутусов всегда к финалу приберегает самую сильную сцену. В «Чайке» финал звучит как контрольный выстрел. Только что три разных Кости самым веселым образом трижды стрелялись, повидавшись с тремя раз­ными Нинами. В конце концов Тригорину — Трибунцеву является Заречная — Стеклова: изнасилованная театром, страшная, как сама смерть, клоунесса вдохновенно говорит о предназначении, терпении и вере. По идее, ее стоило бы показывать всякому, кто вздумал «отдать жизнь искусству». Как можно раньше. При первых признаках заболевания.